Рассказы о собаках.

И. Миксон

САПЁР

Время было раннее, шёл дождь, и в летнем павильоне станционного буфета посетители занимали только три столика. За одним из них сидел мужчина лет сорока. Он сидел наклонившись, лишь изредка бросая взгляд на море. Оно простиралось рядом, за полотном железной дороги. На фоне вспененного моря резко белела скамья с прилипшей к сиденью газетой. Подле мужчины сидела овчарка, рыжая, с белыми пятнами на груди и лапах; треугольники ушей обвисли, как лацканы старого пиджака. Крупная голова овчарки прижималась к коленям хозяина, и вся овчарка была устремлена к нему, явно истосковавшаяся по ласке. При каждом прикосновении жилистой, покрытой светлым пушком руки овчарка подавалась вперёд, стараясь продлить приятное мгновение, и хвост её от удовольствия плавно стелился по полу из стороны в сторону. Шерсть на боках овчарки свалялась, на спине лоснились тёмные мокрые пятна. Кожаный потрескавшийся ошейник вытер и примял широким кольцом светлый ворс. Мужчина поднял голову. В глазах, тёмных, редких для веснушчатого лица, светилась нежность. Рука продолжала мягко поглаживать шерсть на загривке овчарки, и я расслышал несколько раз тихо произнесённое слово: "Сапёр". Подошёл официант. Принёс чай, бутерброд с кетовой икрой и глубокую тарелку с мясным блюдом. - Вообще-то не полагается, - вполголоса сказал официант, но в тоне его не было ни упрёка, ни недовольства. Он выговаривал просто так, для формы. - Да и ни к чему, Виктор Иванович, - добавил официант, наклонив седую голову. - Балуете вы его. - Воскресенье, - отозвался мужчина. - Выходной день. Белая молния полоснула изломанной стрелой и мертвенной вспышкой выбелила всё вокруг. Овчарка теснее прижалась к хозяину. Раскатистой канонадой обрушился гром. - За посуду уплачу, - сказал мужчина. Официант ничего не ответил и шаркающей походкой удалился к буфетной стойке. Мужчина поставил на пол тарелку с мясом и тихо произнёс: - Кушай, Сапёр! Это прозвучало не приказом, не разрешением, а просьбой. Еда была угощением. Овчарка, благодарно взглянув на хозяина, принялась не спеша есть. Хозяин, подперев щёку, смотрел на овчарку. Морщины на его крутом, обожжённом загаром лбу разгладились и белели, как шрамы. Время от времени овчарка отрывалась от еды и поглядывала вверх, как-то странно наклоняя голову набок. - Кушай, Сапёр, кушай, - приговаривал хозяин. Сам он не притронулся ни к чему и только курил.
Дождь затих так же внезапно, как и начался, серая бахрома его быстро отступала в море. Снова блеснула молния, но уже далеко, и звуки грома долетели отголоском дальних взрывов. Грозовая туча уходила всё дальше и, уплотняясь, будто упершись в горизонт, густой фиолетовой массой залегла вдали. Мужчина разломил бутерброд, меньшую часть съел сам, а большую протянул на ладони овчарке: - Кушай, Сапёр, кушай. Приблизился официант, издали наблюдавший всю сцену, и молча положил на стол счёт. Мужчина подал деньги и направился, заметно прихрамывая, к выходу. Овчарка последовала за ним. Она была рослой, почти по пояс хозяину, с могучими, крепкими лапами и большой красивой головой. Правый глаз её был закрыт. Мужчина с овчаркой свернули за угол и скрылись из виду. Что-то необычное было в этой странной паре. - Откуда у собаки такое имя - Сапёр? - заговорил я с официантом. Судя по всему, он знал многое о мужчине с овчаркой. Глаза пожилого, немало повидавшего человека внимательно посмотрели на меня. - Вы не ослышались: Сапёром зовут. - Это всё, что он сказал мне тогда. Через несколько дней я покидал станцию Залив. Обычно на запад отсюда уезжали через Владивосток, но я решил садиться в Заливе, на проходящий. На станцию я пришёл загодя и спустился к морю. Там на одинокой скамье я и встретился вновь с пожилым официантом Ефимом Михайловичем Аплачкиным. Низко над морем ярко блестела Венера. Мерцающее дымчатое отражение её пересекало гладь залива, как дорога. Аплачкин смотрел на эту звёздную дорогу, когда я присел рядом и поздоровался. Не поворачивая головы, он молча кивнул в ответ. От папиросы отказался, а когда я прикуривал, взглянул на меня и узнал. - Это вы тогда о собаке спрашивали? Сапёром зовут, Сапёром, - сказал он, будто продолжая только что прерванный разговор. - А хозяина её - Чемерисом, Виктором Ивановичем Чемерисом. Из военного санатория он.

Виктор Иванович Чемерис работал в санатории начальником квартироэксплуатационного отделения. Должность соответствовала его профессии. Чемерис окончил строительный техникум, в войну был сапёром. На фронте Чемерис и повстречал рыжую овчарку. Впрочем, сперва она была грязным рыжим кутёнком, отбившимся от матери и хозяев. Солдаты сапёрной роты нашли его в развалинах дома в Сталинграде. Щенка отнесли в овраг, к кухне, накормили, приласкали, и он так и прижился в роте. Долгое время солдаты называли щенка как кому вздумается. Безымянный пёс, заслышав перезвон котелков, стремглав бросался к кухне, усаживался в сторонке и терпеливо ждал, пока растает весёлая очередь и повар вывалит на какую-нибудь дощечку или просто в снег добрую порцию пшённой каши с мясными консервами. Однажды в обеденный час пришёл командир взвода лейтенант Чемерис, высокий, плечистый, с рыжеватым чубом, выпиравшим из-под серой ушанки. Ремень со звёздной латунной пряжкой перетягивал зелёный ватный костюм, сбоку плотно прилегал пистолет в коричневой кобуре. - А этого сапёра почему не кормят? - весело спросил Чемерис. Все рассмеялись и принялись наперебой звать пушистого щенка: - Сапёр, давай в очередь! - Тащи котелок, Сапёр! - Где его посудина? - обратился Чемерис к повару. Аплачкин развел руками: - Нету. Да и не полагается, не полагается возить при кухне собачью миску. - Не полагается? Ну что ж, сам буду носить, - сказал Чемерис и поставил перед чёрным влажным носом овчарки свой круглый котелок. - Кушай, Сапёр! С той поры за собакой и закрепилась кличка Сапёр, а лейтенант Чемерис стал её признанным хозяином. Сапёр ходил за Чемерисом повсюду, спал в его землянке и вместо ординарца выполнял мелкие поручения: подавал сапоги, которые Чемерис по укоренившейся привычке сбрасывал с ног в разные стороны, носил газеты, а потом и письма. Стоило в расположении роты появиться почтальону, как Сапёр низкой, стелющейся рысью бросался к нему навстречу и, нетерпеливо поводя вытянутой мордой, ждал письма для своего хозяина. Почтальон, требовавший от счастливых адресатов: "А ну, дай кусочек самодеятельности!" - заставлял и Сапёра отрывать от земли передние лапы, когда на имя лейтенанта Чемериса приходило письмо. Чемерис уже командовал ротой, когда Сапёр стал всё реже и реже приносить белые конверты. Что уж там случилось в тылу - неизвестно, но переписка и вовсе оборвалась. Напрасно огромная рыжая овчарка с белыми пятнами на груди и лапах вытягивала своё сухое мускулистое тело, просяще и тоскливо заглядывая в лицо почтальону. - Нэма капитану, Сапёр, нэма ничого, - печально говорил почтальон. И Сапёр, опустив пушистый, чуть изогнутый хвост, возвращался ни с чем и молча укладывался у ног хозяина. - Забыли нас, Сапёр, а? - спрашивал Чемерис и, размеренно поглаживая крупную голову овчарки, приговаривал: - Ничего, Сапёр, будет и на нашей улице праздник. Но, видимо, капитан Чемерис и сам не верил в свои слова. И всё же праздник наступил, но лишь для Сапёра. Это произошло зимой, в феврале, в районе Витебска. Рота Чемериса восстанавливала повреждённое артиллерийским обстрелом минное поле перед нашим передним краем. Дивизия занимала оборону в небольшом районе, прозванном солдатами чёртовым мешком. День и ночь среди голых, изрытых окопами высот и в топкой низине с поредевшей, иссечённой и изрубленной рощицей рвались снаряды и тяжёлые мины. Капитан Чемерис с солдатами работал на нейтральной полосе. Сапёр, по обыкновению, ожидал своего хозяина в первой траншее, примостившись рядом с наблюдателем, солдатом Расторгуевым. (Расторгуев страдал ревматизмом и не мог ходить на задания.) В четыре часа утра пришёл повар ефрейтор Аплачкин. Он и в окопе держал себя, как некогда у раскалённой плиты, - откинув назад голову. Аплачкин сбросил с плеч термос с горячим чаем и, тяжело отдуваясь, стал свёртывать цигарку. - Почта так и не приходила? - спросил Расторгуев. - Принёс, - ответил, придыхая, Аплачкин и достал из-за пазухи тощую пачку конвертов. Овчарка подняла голову и уставилась на Аплачкина. - Есть, - успокоил тот. - И капитану нашему, Чемерису, есть. Услышав знакомое имя, Сапёр нетерпеливо толкнул носом в грудь сидевшего на корточках Аплачкина. Тот опрокинулся на спину. - Обалдел, что ли? - разозлился Аплачкин. Но Сапёр продолжал наступать молча, без единого звука, только обнажив острые клыки. Хвост поднялся и загнулся кверху. - Будь ты неладен... - выругался Аплачкин и, перебрав пачку, протянул письмо. Сапёр мягко схватил конверт и лёгким прыжком вскочил на бруствер. - Куда! - опомнился Аплачкин, но Сапёр уже исчез в темноте. - Эх, Ефим Михайлович, - в сердцах сказал Расторгуев, - загубили вы Сапёра, подорвётся он. Мин тут, наших и германских, как пшена в вашем рататуе. Но Сапёр, продвигаясь по следу хозяина, благополучно миновал все опасности. Там, где след превращался в сплошную борозду, Сапёр прижимался и полз. Чемериса неожиданно ударили по ноге, и он оглянулся. Позади темнела огромная голова с острыми ушами. Два мерцающих глаза и что-то белое, плоское. Чемерис сразу понял, в чём дело, и, притянув к себе голову овчарки, шепнул в самое ухо: - Дай. Чемерис на ощупь убедился, что в руках у него толстое письмо, и спрятал его через отворот полушубка в гимнастёрку. "Дорогой ты мой Сапёр! - ласково подумал Чемерис. - Спасибо тебе". И жестом приказал: "Назад, место!" - Ползёт кто-то, - предупредил Расторгуев. Аплачкин встал рядом и тоже всмотрелся в темень. Наконец и он разглядел что-то чёрное, быстро выраставшее на светлом снежном настиле. Вот вспыхнули и снова погасли два огонька. "Сапёр!" - облегчённо вздохнули оба солдата. Через минуту Сапёр сидел рядом, высунув трепещущий язык. - Вот сукин сын! - беззлобно выругал Сапёра Аплачкин и погладил жёсткую шерсть на холке. Овчарка, чувствуя недавнюю вину, разрешила приласкать себя, затем улеглась и зажмурила глаза. Прошло с полчаса, когда Сапёр вдруг встрепенулся и завилял хвостом. - Наши идут, - уверенно сказал Расторгуев. ...Самодельная жестяная кружка из консервной банки давно перестала дымиться в ногах капитана Чемериса, а он, привалившись к мёрзлой глине окопа, прикрыв полой измазанного полушубка жёлтый свет фонарика, всё читал и перечитывал длинное, самое длинное за всю войну письмо. Сапёр преданно и довольно следил за хозяином, ожидая заслуженной благодарности. Он несколько раз тронул лапой сапог, пока Чемерис не обратил на него внимание. - Хорошо, Сапёр. Хорошо... И Чемерис погладил массивную голову Сапёра. ...Оттаяли мёрзлые комки на брустверах траншей, отшумели под солдатскими сапогами весенние потоки, высохли раздавленные гусеницами и колёсами фронтовые дороги. Остались позади белорусские леса и болота, отплыли литовские тракты. И снова наступила зима, но уже прусская: тёплая и мокрая. Гитлеровцы держались за свои фамильные фольварки, остроконечные кирхи и охотничьи угодья. Они опоясались многокольными рядами колючей проволоки и густо засеянными минными полями. Рота капитана Чемериса получила приказ сделать несколько проходов во всю глубину нейтральной полосы - от своих траншей к немецким. За час до полуночи сапёры один за другим перевалились через бруствер и бесшумно поползли вперёд. Ушёл с ними и Чемерис. Сапёр остался в траншее, чутко прислушиваясь к фронтовой ночи. То и дело взлетали ракеты, проплывали изогнутые трассы разноцветных угольков пулемётных очередей, выли и с треском лопались мины. Сапёр лежал спокойно, лишь жмурил глаза при каждой вспышке осветительных ракет-фонарей. Покачиваясь на тонких стропах парашютиков, они опускались вниз, искрящиеся, ослепительно белые, волоча за собой редкие голубоватые хвосты дыма. Вдруг ракеты стали взлетать чаще, в небе сразу повисло десятка два ярких фонарей. Сотрясая воздух, гулко забили крупнокалиберные пулемёты, рванулись автоматные очереди. Натужный вой мин слился с жаханьем и грохотом разрывов. - Накрыли, - прошептал Расторгуев. - Эх, напасть какая! Последние слова он прокричал. Таиться уже не было смысла: для прикрытия сапёров ударили наши орудия. Овчарка заволновалась, будто почуяв беду. В разных местах в траншею скатывались солдаты, переведя дух, отчаянно ругались и, роняя зёрна махорки, свёртывали огромные цигарки. Осторожно на руки товарищей спустили раненых. Когда собрались почти все, кто-то спросил: - А капитан где? Чемериса не было, не возвратились с ним ещё четверо. Трое солдат, не сговариваясь, аккуратно пригасили самокрутки и уползли на помощь. Один из них не вернулся, двое, помогая друг другу, в изорванных, вспоротых осколками полушубках, дотянулись до окопов, но перевалить через бруствер уже не смогли, не хватило сил. - Эх, напасть какая! - сокрушённо повторил Расторгуев и, кряхтя, полез наверх. Когда прошло полчаса, все поняли, что ждать Расторгуева нечего. - Придётся пересидеть, - тихо произнёс черноусый сержант. Постепенно пальба затихла; всё реже вспыхивали ракеты. Новая спасательная группа изготовилась к вылазке, когда послышались странные звуки, будто волоком тащили нелёгкий груз. - Сапёр! Сапёр всё ближе подтаскивал грузное тело капитана Чемериса, уцепившись за ворот его телогрейки. Солдаты бросились на подмогу. Чемериса уложили на дне окопа. - "Сюрприз", - прошептал кто-то. Все тотчас взглянули на ноги капитана. Правая вместе с сапогом была срезана у щиколотки противопехотной миной с праздничным названием: "Сюрприз". Чемерис, не открывая глаз, сдавленным голосом позвал: - Сапёр! Лишь теперь все обратили внимание на исчезновение овчарки. - Сапёр, - снова позвал Чемерис. Лицо его, серое, в копоти, выражало странное спокойствие. - Придёт сейчас, - отвлекая, сказал фельдшер, осматривавший капитана. Затылок раненого был в липких сгустках. Фельдшер озабоченно нахмурился. Санитар подал тампон, и фельдшер осторожно, поглядывая в лицо Чемериса, стал вытирать кровь. Солдаты напряжённо следили за рукой фельдшера. Вдруг губы его дрогнули, и он облегчённо вздохнул: то была чужая кровь. - Шапку, - бросил фельдшер. К нему сразу протянулось несколько рук с шапками, но фельдшер надел на Чемериса свою шапку, будто командовал лично себе. После этого фельдшер принялся обрабатывать искалеченную ногу. Голенище он разрезал и отбросил в сторону, прямо к ногам черноусого сержанта. Тот отодвинулся, чтобы ненароком не наступить, будто это была не кирза, а человеческая кожа. - Сапёр, - опять позвал Чемерис и открыл глаза. И, словно лишь сейчас услыхав зов, сверху обрушилось гибкое могучее тело овчарки. Она раздвинула столпившихся солдат и уселась рядом с Чемерисом. И все одновременно увидели в крепких челюстях кирзовый опорок с застывшим в нём оранжево-красным месивом. Сапёр принёс это, как обычно приносил хозяину его сапоги. Никто не решился скомандовать: "Дай!"2 На это имел право только капитан Чемерис, хотя то, что принёс Сапёр, уже не принадлежало ему. - Дай, - без всякого выражения произнёс Чемерис. Опорок мягко упал на землю. - Перевяжите его, - тихо потребовал Чемерис. На месте правого глаза Сапёра чернела запёкшаяся рана. Закончив бинтовать ногу, фельдшер коротко бросил санитару: - Носилки. - Перевяжите его, - твёрдо повторил Чемерис, он уже не закрывал глаза и не жмурил их. Боль замерла, чтобы потом, позднее, терзать ослабевшее тело. Фельдшер взглянул на Чемериса и молча стал обследовать овчарку. Она вдруг сделалась послушной, как тяжело больной ребёнок, и тихо заскулила. Двое солдат подняли носилки с раненым и двинулись по узкому извилистому проходу. Сапёр непривычно наклонил забинтованную голову и неотступно шёл за ними. Никто не пытался удержать его. Когда уже в медсанбате капитана Чемериса вносили в санитарную машину, врач в белом халате с туго закатанными по локти рукавами притопнул ногой: - Пошёл вон! Но Сапёр, не обратив на это никакого внимания, впрыгнул в кузов "санитарки" и уселся рядом с носилками. Его пытались выгнать, но ощетинившаяся огромная овчарка с забинтованным глазом выглядела столь грозно, что дотронуться до неё было страшно, а крики не оказывали никакого воздействия. - Принесите-ка палку! - распорядился врач. Но в это время раздался предостерегающий крик: - Воздух! В небе угрожающе завыли "хейнкели". - Ну вас! - нетерпеливо засуетился шофёр. - Едем или нет? Врач, сдавшись, махнул рукой: - Чёрт с ним, в госпитале отделаются. Но в госпитале от Сапёра не отделались. Чемерис, очнувшись после операции от наркоза, позвал овчарку. Он не успокоился, пока её не впустили к нему. Сапёра предварительно искупали и сменили повязку. Он терпеливо вынес процедуры, инстинктивно чувствуя, что иначе его не допустят к хозяину. Так они и лечились вместе в одном госпитале, капитан Чемерис и овчарка Сапёр. Сапёр поправился после ранения быстро, но долго не мог привыкнуть смотреть на мир только одним глазом. Постепенно он освоился со своим положением и с новыми, отличными от фронтовой жизни условиями. Сапёр стал заметно общительнее и добрее, особенно к людям в белых халатах, но навсегда сохранил неприязнь к белым закатанным рукавам. Его знали и любили во всём госпитале, баловали лакомыми кусочками, играли с ним. Сапёр возился с удовольствием, но ни за что не выполнял команды: "Взять!" Однажды у него на виду бросили колбасу: "Сапёр, взять!" Но Сапёр улёгся на траву, положил голову между вытянутых лап и тихонько, тоскливо завыл, вспомнив что-то далёкое-далёкое... Из госпиталя Чемерис выписался спустя два месяца после войны. Он долго не мог решить, куда ехать, а тут подоспело письмо от бывшего ротного кашевара Ефима Михайловича Аплачкина. Он демобилизовался и вернулся к себе на маленькую станцию неподалёку от Владивостока.

- Я в ту пору демобилизовался уже, подчистую ушёл. - Мой собеседник сожалеюще вздохнул. - Домик у меня тут. Вдвоём с женой, одни мы. Сынок в Силезии навечно полёг. Не приходилось в тех краях бывать?.. И мне тоже... Простите, величать вас как по имени и отчеству? Я назвался, но Аплачкин, как и прежде, обращался ко мне безлично. - Ну вот. Уговорил я капитана. Выдали ему документы до станции Залив Приморской железной дороги. И на Сапёра выдали. От сопровождающей сестры капитан отказался, а за счёт этого, значит, выпросил литер на "служебную собаку-санитара породы восточноевропейская овчарка по кличке Сапёр". Сперва у меня жили, потом капитан свою квартиру получил. Из-за каменистого мыса нарастал шум поезда. Пора было собираться. - И поныне живут они вместе, капитан с Сапёром? - А кто ж их разлучит?

Елена Верейская

КАРАЙ

Я искала себе дачу на лето в небольшом живописном посёлке на Украине.
Мне приглянулся маленький домик, весь в зелени, с густо увитой диким
виноградом терраской. Когда я открыла калитку, ведущую в сад, она
скрипнула, я так и застыла на месте, не решаясь двинуться дальше. Как
из-под земли, передо мной вдруг появилось... я не знаю, как назвать это
страшное существо! Это была, конечно, собака, но таких мрачных собак я
никогда в жизни не видала. Передо мной стоял огромный собачий скелет с
поджатым хвостом. Скелет был обтянут взлохмаченной чёрной шкурой, кое-где
торчали клочья бурой невылинявшей шерсти. Собака стояла неподвижно и
смотрела на меня тёмными, очень умными, но злыми глазами. Она не рычала и
не лаяла, она только высоко подняла верхнюю губу и очень выразительно
показывала громадные, острые и белые клыки. Я попятилась назад к калитке,
и сразу собака сделала шаг вперёд, всё так же глядя мне прямо в глаза и
показывая зубы.
- Хозяева! Есть здесь кто-нибудь? - громко крикнула я, боясь сделать
движение.
На террасе появилась немолодая женщина, босая, в подоткнутой юбке.
Она вытирала руки и замахнулась полотенцем на собаку.
- Пошёл вон! - крикнула она. - Вы не становитесь к нему спиной, он
может цапнуть вас за икру.
Страшная собака, продолжая смотреть на меня, задом отступила на
несколько шагов.
- Зачем вы держите такое чудовище? - спросила я.
- А разве вы не знаете, что у нас после войны много бандитов? А
Карайка никого не впустит! Незаметно подкрадётся сзади - хвать за ногу!
Такая уж у него повадка.
- Так к вам же и по-хорошему никто войти не может! - сказала я.
- К нам никто и не ходит, - спокойно ответила женщина. - А вам что от
меня надо?
- Да вот ищу дачу, и понравился мне ваш домик. Не сдадите на лето? -
спросила я.
- А чего же? Сдам. Сын уехал с экспедицией рабочим, я одна и в
сараюшке проживу. Сдам. Показать дом? - Она очень, видимо, обрадовалась.
- Покажите, - сказала я. - А ваше это чудище меня сзади не цапнет?
- А чего же? - равнодушно ответила она. - Цапнет. Вы идите вперёд, а
я за вами - и отгоню его, если что.

Домик внутри оказался чистеньким, но более чем скромным. Я поняла,
что хозяйка очень бедствует. О цене мы договорились без труда.
- Всё мне подходит, но вот ваш пёс... У меня два сына - девяти и
шести лет. Я боюсь за них, очень уж страшный пёс!
- А может, он привыкнет - и ничего... - не совсем уверенно ответила
она. - Мой сын его нарочно злым растил.
- Как нарочно злым растил? - не поняла я.
- А так. К ласке не приучал. Бил часто. А то, бывало, Карай ещё
щенком был, заснёт на травке, а мой Гранька накроет его железным корытом и
ну дубасить по корыту молотком.
- Зачем?! - ужаснулась я.
- А чтоб злей был. Мы очень бандитов боялись.
- А почему он такой тощий? Вы его не кормите?
- А чем мне его кормить? Собака - она себе пищу пусть сама
добывает... - Хозяйка горестно вздохнула.
А я подумала: <Хорошо, что этот Гранька уехал, он для моих мальчиков
был бы пострашнее, чем этот пёс>.
Мы спустились со ступенек терраски. Я взглянула на Карая, сидевшего в
стороне. Встретив мой взгляд, он медленно показал мне клыки. Я на минутку
заколебалась, но решила:
- Хорошо. Беру дачу. Завтра переедем. Будьте дома.
- Буду, буду! - радостно ответила хозяйка.
Надо сказать, что и я и мои сыновья всегда очень любили и до сих пор
любим собак. Судьба Карая, которого нарочно растили злым, меня тронула и
заинтересовала. Я подробно рассказала мальчишкам о своём первом знакомстве
с этим страшным, даже непохожим на собаку существом, и мы решили: займёмся
укрощением <дикого зверя>.
- Ребята, - сказала я, - вы только первое время его не трогайте,
близко к нему не подходите и старайтесь мимо него бегом не бегать. Начнём
с того, что накормим его. Это изголодавшийся, озлобленный пёс, его только
били, и он понятия не имеет о том, что такое ласка.

К нашему приезду хозяйка посадила Карая на цепь около убогой,
полуразвалившейся будки. Стоило кому-нибудь из нас сделать шаг в сторону
будки, как Карай обнажал свои огромные клыки и, пятясь задом, забирался в
своё невзрачное жильё. Днём я взяла ломоть хлеба и подошла к будке,
протягивая ему хлеб.
- Карай, - говорила я ласково, - ну возьми! Ты же хороший пёс, мы
непременно будем друзьями. Возьми!
Карай не брал хлеба, а только жадными глазами смотрел на него. Я
подошла ближе. Он ощетинился, показал зубы и попятился. Я положила хлеб у
своих ног на землю, не двигаясь с места. Карай смотрел на хлеб, но не
выползал из будки. Я отступила на несколько шагов. Тогда пёс одним рывком
выскочил, схватил хлеб и скрылся в будке.)
После обеда я налила плошку супа, накрошила в неё хлеба и смело пошла
к будке. Позвала пса, поставив плошку у своих ног, но он не вышел из
своего логова, пока я снова не отошла на несколько шагов. Тогда Карай,
прижимаясь животом к земле, подполз к плошке и, прежде чем начать есть,
насторожённо посмотрел на меня.
- Ешь, Караюшка, ешь! - сказала я, продолжая стоять на том же месте.
Карай начал жадно лакать, но после каждых двух-трёх глотков вскидывал
на меня испытующий взгляд.
- Как же искалечили тебя, бедняга! Ешь, не бойся, никто тебя не
тронет.
Пока пёс не доел суп и тщательно не вылизал плошку, я не отошла. Мои
мальчики стояли в сторонке и наблюдали эту сцену.
Вечером тот же манёвр с ломтём хлеба проделали мальчики. Когда они по
очереди приближались к будке, Карай уползал в неё и показывал зубы. Когда
клали хлеб на траву и отступали, он выскакивал и хватал корм.
Следующим утром мы продолжали приручение <дикого зверя>. Вечером Коля
и Орик прибежали ко мне и, захлебываясь от радости, ещё издали кричали:
- Мама! Мама! Он из рук хлеб не берёт, но зубы не скалит!
- Это уже большое достижение! - обрадовалась я.
Через день я попросила хозяйку спустить Карая с цепи. Я была уверена,
что он уже не станет хватать нас сзади за икры. Хозяйка сердилась на нас:
- Чего вы мне собаку портите? Вот придут воры и вас самих обокрадут,
увидите!
Но мы с мальчиками только смеялись и придумали новый манёвр: решили
заставить Карая взять хлеб из рук. Смело подойдя к собаке и приветливо
разговаривая с ней, я левой рукой протянула ломоть хлеба и остановилась.
Карай не ощетинился и не обнажил клыков, но долго не решался сделать шаг
ко мне и взять хлеб. Он стоял совсем близко и всё время переводил взгляд
умных глаз с хлеба на моё лицо и обратно.
- Возьми, Карайка, возьми! - просила я.
Когда пёс наконец решился и осторожно взял хлеб в зубы, я попыталась
быстрым движением правой руки ласково погладить его голову. Но он выронил
хлеб, резко отскочил назад и снова показал мне зубы.
- Глупый, - сказала я, - ты думаешь, человек поднимает руку только
для удара? Ну, смотри! - и, подняв ломоть, снова протянула его левой
рукой, а правую спрятала за спину.
Карай не сразу решился снова взять хлеб, но голод не тётка... Он
схватил хлеб и бросился бежать от меня.
В промежутках между <уроками>, как мы с детьми называли каждое
кормление Карая, мы всё время наблюдали за ним. А он наблюдал за нами. Это
была своего рода игра. Пёс весь день не выпускал нас из своего поля
зрения. Если мы сидели на террасе, он усаживался невдалеке от лесенки и не
спускал с нас глаз. В его глазах мы видели недоумение и насторожённость.
Иногда я шила, Орик рисовал, а Коля читал нам что-нибудь вслух, и
казалось, что пёс тоже слушает. Он уже не скалил зубы, но близко никого не
подпускал.
Если мы втроём бродили по участку, он неизменно следовал за нами
сзади или в нескольких шагах сбоку. Остановимся мы - остановится и он. Он
изучал нас. Как-то я споткнулась о не замеченную мной в траве тонкую сухую
палку и чуть не упала. Я подняла палку с земли, и Карай сразу оскалился и
отскочил одним прыжком.
- Дурачок, да что ты вообразил? - засмеялась я, разломала о колено
палку на куски и далеко забросила их, а сама решительно пошла к нему,
протягивая вперёд раскрытые ладони: - Видишь?
Верхняя губа пса, подрагивая, опустилась и скрыла зубы, он вытянул
морду и потянул носом воздух, словно принюхиваясь к моим ладоням, но всё
же опасливо попятился. Я не стала преследовать его, вернулась к мальчикам,
и мы пошли дальше. Пошёл за нами и Карай.
Это укрощение <дикого зверя> очень занимало нас троих, и темой наших
разговоров в те дни только и была эта собака.
Наконец настал момент, когда мне удалось, давая Караю хлеб, быстро
провести ладонью по его голове. Он явно был изумлён, растерян и посмотрел
на меня вопросительно. Я поняла: победа близка!
Произошла же она так, как мы даже не могли ожидать.

В конце шестого дня нашей жизни на даче я сидела на террасе и читала.
Мальчики играли в саду. По ступенькам лесенки вдруг застучали когти. Я
подняла голову. Медленно и осторожно Карай поднимался на террасу. Раньше
он никогда не бывал на ней. Он переступал со ступеньки на ступеньку, не
отрывая напряжённого взгляда от моего лица. Я отложила книгу в сторону.
- Караюшка, - весело сказала я, - ну, иди же ко мне! - и похлопала
ладонью себя по коленке.
Пёс уселся на верхней ступеньке, в нескольких шагах от меня,
продолжая неотрывно смотреть мне прямо в глаза.
- Ну, подойди же ближе! - Я всё хлопала себя по коленке и вся
наклонилась вперёд. - Давай мириться, хороший ты пёс! Ну! Ближе!
Он всё смотрел мне в глаза, и в его умных глазах я читала
нерешительность и вопрос. С минуту мы в упор смотрели друг на друга. Он
встал и, переступив два раза, снова сел. Нас разделяли шага три.
- Сюда! - твёрдо сказала я, указывая ему пальцем прямо перед собой.
Карай вдруг поднялся, приблизился ко мне вплотную, решительно положил
правую лапу на моё колено и на лапу положил голову.
Значит, полное и безграничное доверие!!!
Лепеча все ласковые слова, какие я знала, я гладила его голову,
водила ладонью по его глазам, трепала за уши - Карай сидел неподвижно и
только часто дышал.
- Мальчики! Идите сюда скорей! - крикнула я в сад.
Пёс опасливо скосил глаза на лесенку, когда по ней, крича от
восторга, взбегали Коля и Орик. Я бережно подсунула руку под морду нашего
нового друга и подняла его голову.
- Погладьте его. По очереди! - сказала я.
Карай резко вздрогнул, когда Колина рука коснулась его лба. Он ещё
инстинктивно боялся человеческих рук. Но через минуту мальчишки бурно
ласкали его, а пёс лихорадочно стучал хвостом по полу, как-то жалобно и
радостно повизгивал и старался лизнуть каждого из нас в лицо.
Мы все четверо чувствовали себя счастливыми!
- Испортили собаку! Совсем испортили собаку! - ворчала хозяйка, когда
мои мальчишки гонялись наперегонки с Караем по всему участку. - Вот
обокрадут вас, тогда увидите, как собак баловать! Ещё посмотрим, что
Гранька скажет. Собака-то его!
Мы не обращали внимания на её воркотню. Я знала, что никто нас не
обокрадёт: мы спали с открытыми настежь окнами, а Карай всю ночь до самого
рассвета медленным шагом ходил вокруг дома. Мы знали: теперь Карай умеет
отличать врага от друга! До Граньки нам было мало дела.
Через некоторое время в огромной, сильной собаке с лоснящейся гладкой
шерстью трудно было узнать то страшное существо, которое встретило меня у
калитки. И чего-чего с ним не проделывали мои мальчишки! Они садились на
него верхом, они возились с ним, вместе катаясь по траве, - и всё было для
него радостью.

Однажды я услышала из сада голос Коли:
- Орик! Давай Караю удовольствие накачивать!
- Давай! - отозвался Орик.
Я выглянула в сад.
- Ребята! Что вы делаете?!
На дорожке крутился Карай, стараясь вырваться от мальчишек, а они с
азартом, схватив его за хвост, изо всех сил мотали пса из стороны в
сторону. Услышав мой окрик, они отпустили Карая, и тот бросился ко мне.
- Мама! - заговорил Коля. - Мы Карайке удовольствие накачиваем!
- Вы с ума сошли! Другой пёс загрыз бы вас! - возмутилась я.
- Почему? - Ребята искренне удивились. - Ведь когда собака радуется,
она машет хвостом! Значит, если мы будем её хвостом махать, ей будет
радостно!
Я засмеялась.
- Когда вы радуетесь, вы прыгаете. Значит, если кто-нибудь станет вас
вверх подбрасывать и вы будете падать и ушибаться, вам тоже будет
радостно? Нет уж, предоставьте Караю радоваться самому! Пойдёмте лучше
гулять!
Теперь Карай - к великому неудовольствию хозяйки: <А вдруг сейчас
воры придут!> - сопровождал нас в прогулках. Он со всех ног уносился
далеко вперёд, потом мчался обратно - и обязательно ему надо было по
очереди приласкаться ко всем троим, чтобы никого не обидеть, - и снова
летел вперёд.

Однажды мы забрели довольно далеко и проходили мимо какой-то деревни.
Вдруг из-за околицы вырвалась целая стая дворняжек и с неистовым
разноголосым лаем бросилась нам навстречу. Мы невольно остановились. Но
тут произошло неожиданное. Плотно упираясь в землю ногами, между нами и
собаками встал Карай. Хвост его вытянулся струной, шерсть вздыбилась, он
молча смотрел на приближающуюся свору. Он стоял к нам спиной, и мы не
видели его морды, но хорошо знали: он поднял верхнюю губу и показывает
врагам свои страшные клыки.
И, словно по команде, все собаки с разбегу внезапно остановились,
оседая на задние ноги, и, как одна, умолкли. С минуту они так и стояли, не
сводя глаз с неподвижного Карая, потом, тоже как по команде, одновременно
поджали хвосты, повернулись и трусцой побежали обратно к деревне. У них
был такой явно сконфуженный вид, что мы все трое расхохотались. Карай
стоял в той же позе, пока последняя собака не скрылась за домами. Тогда он
опустил струной вытянутый хвост, взъерошенная шерсть улеглась, и он
оглянулся на нас.
У него была такая морда, что нам показалось - и он смеётся вместе с
нами.
Во всём посёлке знали нрав Карая, и к хозяйке редко кто заходил. А к
нам, конечно, приезжали гости. Встречал их Карай приблизительно так же,
как встретил вначале меня, но он был умён и, увидев, как радостно мы
приветствуем наших друзей, сразу понимал: этим клыки показывать незачем.
Он только отходил в сторону и ласкать себя никому не давал. Когда же
приехала к нам из города погостить моя молоденькая племянница Ниночка и
Карай увидел, как мальчики, ликуя, повисли у неё на шее, он сразу понял:
это друг! И с первых же дней привязался к ней так же беззаветно, как к нам
троим.

Лето проходило. Приближалась осень, и скоро мы должны были
возвращаться в Ленинград.
- А как же Карай? - с тревогой спрашивали мальчики.
<А как же Карай?> - думала и я... В Ленинград взять его невозможно,
да и хозяйка не отдаст. А оставлять его одиноким здесь, чтобы снова -
побои и голод... Что же делать?
Вернулся из экспедиции хозяйский сын Гранька. Тот самый Гранька,
который нарочно растил злого пса. Это был невзрачный парень с маленькими
недобрыми глазками. Мы с ребятами совсем приуныли...
Приуныл и Карай. Он не показывал хозяину своих страшных клыков, не
проявил никакой радости от встречи с ним и явно сторонился и избегал его.
- На что вы мне собаку испортили? - грубо набросился на нас Гранька
вскоре после своего возвращения.
Мы пили чай на террасе, а Карай грустно лежал у моих ног. Услышав
своё имя, он резко вздрогнул.
- Был хороший сторож, а теперь на что похож? - продолжал Гранька.
- Он и сейчас прекрасно сторожит, - возразила я.
- Ну да! - оборвал меня Гранька. - Раскормили, как борова, не нужен
мне такой. Либо увозите куда хотите, либо я его всё равно пристрелю. Не
стану я такую дрянь кормить.
Я тихо ахнула. Орик всхлипнул и разревелся. Всхлипнул и неслышно
заплакал Коля. И тут раздался звонкий голос Ниночки:
- Я его возьму! Я уговорю дедушку и бабушку! Мы же теперь переехали,
у нас отдельный домик в саду, а кругом забор! Они согласятся, я уговорю
их... - Ниночкин голос задрожал.
Карай понял, о ком речь. Он вдруг встал на ноги и положил голову мне
на колени. Тут и у меня защекотало в горле.
Гранька сразу учёл общее настроение.
- Ишь какая, - нагло обратился он к Ниночке, - что же, я свою собаку
задаром отдам? Испортили моего выученика, да ещё забрать хотят. Платите
деньги, тогда берите.
- Сколько? - растерялась Ниночка.
Гранька запросил какую-то нелепо большую цену. Я возмутилась,
произошёл короткий торг, и сделка была завершена. Цена была неслыханная,
но... Карай был нам дороже.
На другой же день мы покинули дачу и переехали к Ниночкиным родным.
Переехал с нами и Карай. Пока мы укладывали вещи, он ни на шаг не отходил
от детей, и у него был крайне растерянный вид. Он ещё не понимал, что
происходит... Но когда он понял и с ошейником на цепочке вошёл с нами в
вагон, восторгу его не было предела.

Через неделю мы уехали в Ленинград. Карай остался у Ниночки. Мои
мальчики наперебой утешали его:
- Карайка, мы на будущее лето опять приедем! Ты жди нас!

Спасибо! Про Карая понравился! Прям до дрожи!